Газета «Новости медицины и фармации» 3 (487) 2014

Статья опубликована на с. 26-27 (Мир)

Грудь Иона Дегена — в орденах и медалях, тело — в шрамах и ожогах. Спустя много лет после победы гвардии лейтенант в отставке узнал, что входил в первую десятку советских танковых асов. И еще о том, что его юношеские стихи, полстолетия остававшиеся безымянными, внесены в антологию «Строфы ХХ века».

Деген, возможно, был единственным доктором медицинских наук, –который работал рядовым ортопедом. Зато больницы и клиники, где он принимал больных, становились самыми известными лечебными заведениями Киева.

Оказавшись в солидном возрасте в Израиле, Ион Лазаревич и там не затерялся среди светил медицины, был удостоен звания профессора. Человеку 85 лет, а он ходит, опираясь на трость в 5 кг весом, регулярно плавает, водит машину, овладел компьютером. И время от времени узнает из Интернета, что повести и рассказы, которые начал писать на досуге, отмечают на литературных конкурсах в Украине и России, в США и Германии.

Иногда кажется, что у меня больше пяти органов чувств. Хотел написать «одарен больше, чем пятью органами чувств». Но остановился и подумал — одарен? Не наказан ли? Нет, нет! Речь не о физиологии! Потому что, кроме обычной функции органов чувств, обеспечивающих наше существование, зрительные образы, звуки, вкусовые ощущения, прикосновения иногда будят во мне воспоминания, которые, вероятно, вообще не должны или не могли возникнуть. Но, пожалуй, самые яркие воспоминания, притом, казалось бы, самые скрытые и неожиданные, связаны с обонянием.

Раскупоривал бутылку вина. Из горлышка дохнул такой добрый, такой давно не ощутимый запах. Стоп! Какой же давний запах! Я ведь часто пью мое любимое вино. Именно это. Смесь каберне совиньон, мерло и шираз, произведенная в самарийском поселении. И я ведь не впервые откупориваю такую бутылку. Почему же только сейчас этот, безусловно, привычный запах так точно, так последовательно высветил каждый мой шажок от самого дома до подвала?

Вас удивляет это уменьшительное «шажок»? Так ведь речь идет о времени, когда мне было три года плюс максимум два месяца. Откуда такая точность? Все произошло вскоре после смерти отца. Он умер в начале июля. О чем я узнал, разумеется, уже повзрослев. Но тогда я вышел из дома в жаркий летний день. Следовательно, не позже конца августа.

Фасад нашего дома был стороной угла, замыкающего площадь. Вторая сторона угла начиналась выходом на площадь узенькой улицы, а дальше — длиннющий и тоже двухэтажный дом. Большая, центральная, самая парадная площадь города. Дореволюционное название Соборная изменили на Красная. Ближе к дому на площади был красивый сквер, а там, в дальнем конце — голое пространство. На нем проходили парады. В пору, о которой рассказываю, я еще не забирался в такую даль. Там в тридцатых годах водрузили памятник Ленину. Но это уже совсем потом.

А пока я шел по раскаленному тротуару вдоль длинного дома и вдруг ощутил удивительно приятный запах. Впервые. Запах вырывался на улицу из открытой двери. Как сейчас — из горлышка бутылки. Я вошел. От многих ступенек каменной лестницы, спускавшейся в глубокий подвал, веяло приятной прохладой. Но главное — запах! Кроме запаха и прохлады, в подвале стоял загадочный полумрак. Деревянные бочки, большие и просто огромные, занимали все длинное пространство подвала. А еще человек. Пожилой. Может быть, даже старый.

Естественно, тогда я не знал, что человек в этом подвале назывался виноделом. Трудно сказать, когда впервые я услышал слово «винодел» и понял его значение. Но было очень интересно наблюдать, как этот старый человек воткнул конец толстой резиновой трубки в отверстие большущей бочки, что-то выпил из другого конца трубки и мгновенно вставил его в отверстие меньшей бочки. Я смотрел на него, взгромоздившись на табуретку.

— Ты маленький Деген? — спросил старик. — Ах, какой человек был твой папа! Нет такого другого человека на свете! Все любили его. Все! Святой человек! Хочешь немного вина?

Я еще не знал, что такое вино. Но старик, так хорошо говоривший о моем папе, а я невыносимо тосковал по нему, не мог предложить мне что-нибудь нехорошее. Поэтому я кивнул.

Он взял маленький граненый стаканчик. Сейчас такой я назвал бы стопкой. Очень быстро вытащил из маленькой бочки конец резиновой трубки, из нее в стаканчик полилась какая-то темно-красная жидкость. Старик быстро возвратил конец трубки в отверстие бочки, посмотрел на стаканчик, в котором этой жидкости было чуть меньше половины. Еще раз посмотрел, чуточку отлил и подал мне стаканчик.

Естественно, человек, который так хорошо говорил о моем любимом папе, не мог дать мне что-нибудь плохое. Но я не ожидал, что эта темно-красная жидкость окажется такой вкусной! К сожалению, ее так мало! На дне небольшого граненого стаканчика.

Старый человек ушел в дальний конец подвала. Я быстро соскочил с табуретки, подошел к бочке, извлек конец толстой резиновой трубки. Из нее текла эта самая вкусная темно-красная жидкость, которую старый человек назвал вином. Я с удовольствием стал пить и пить это вино.

Дальше — уже из рассказов. Дальше я ничего не помнил. Меня, утопавшего, успели спасти, извлекли из лужи вина.

Не помню, что было дальше. Вообще ничего не помню. Помню только, что в четырехлетнем возрасте заболел брюшным тифом. Вернее, помню, что для выздоровления, как лекарство, раз в день мама давала мне столовую ложку вина. Слово «вино» мне уже было знакомо. Но это был совсем другой напиток. Тоже вкусный, потому что сладкий. Но не было в нем того запаха, который очаровал меня после раскаленного тротуара площади. Не потому ли, что это вкусное сладкое вино было лекарством, я до сих пор не люблю крепленых вин? До приезда в Израиль вина, в котором чуть не утонул, пить мне не приходилось. Правда, в Грузии, где я приходил в себя после первого ранения, очень понравилось домашнее вино. Хозяин, Самуэль Гагуа, называл его «джаная». И потом, когда пил хорошие грузинские вина, вспоминал и доброго Самуэля Гагуа, и джаная. Вино, которого не было в продаже.

Когда мне исполнилось двенадцать лет, мы переехали из дома на площади. Я начал работать, у меня появились деньги. Нет, за работу помощником кузнеца у дядьки Федора я денег не получал до тринадцати лет. Деньги платил мне живописец Герцель за лозунги. Перед Октябрьскими праздниками и перед Первомаем школа отпускала меня на неделю, в течение которой я должен был написать праздничный лозунг для школы. Вероятно, в школе не знали, что такая работа занимает у меня не более одного часа. А остальные часы, пока Герцель золотом и серебром расписывал знамена, я зубным порошком, разведенным на молоке с добавлением клея, писал лозунг за лозунгом, получая за каждое полотнище тридцать рублей. Таким образом, дважды в год перед праздником я приносил маме ровным счетом три ее заработные платы медицинской сестры. Разумеется, из этих денег я мог выкроить какой-то рубль с копейками на бутылку изумительного могилев-подольского алиготе. Бутылку мы выпивали на пару с другом прямо из горлышка.

Но это было совсем не то вино. Не темно-красное. Белое. Если точнее, не белое, а бесцветное. Правда, если посмотреть не на бутылку, а уже потом — сквозь рюмку на свет — слегка желтоватое, словно солнце оставило на нем свой отпечаток. Вино другое, не с тем же незабвенным запахом. Полусухое могилев-подольское алиготе! Неповторимое!

Много-много лет спустя, в Греции — на материке и на островах, я искал хоть что-нибудь подобное могилев-подольскому алиготе. Не находил такого. И в Италии. И во Франции, Испании и Португалии. Не было его в Бразилии и в Калифорнии. И вдруг в Шлайдене, который в северо-восточной Германии, в ресторане на горе, к форели нам подали очень похожее вино. Забыл его название. Три слова. Одно из них — мозырь. Впрочем, название не имеет значения, потому что не только в соседних Аахене и Кельне, не только в Кобленце, который на Мозыре, но даже в самом Шлайдене в магазинах этого вина не оказалось. А еще очень похожее вино мы нашли в Вюрцбурге, который не на Мозыре, а на Майне.

И вот мы сейчас с женой опорожнили бутылку с вином, запах которого возродил в моей памяти тот самый подвал. Хотел добавить — «и лужу вина». Но я ведь той лужи не помню. Вероятно, даже не видел. Знаю о ней только из рассказов. Возможно, снова возникнут подобные воспоминания, когда раскупорю очередную бутылку. Она лежит и ждет своей очереди.

Запах. Он, как палец, нажавший на спусковой крючок, выстрелил воспоминания. А выстрел отводит затвор и загоняет в патронник другой запах, который совсем не хочется выстрелить. Другой запах. Совсем другой запах. Не вина. К превеликому сожалению, уж этого запаха не могу забыть.

По дороге из дома в почтовое отделение, в которое иногда наведываюсь, для сокращения пути, по нежилой, просто проезжей, улице, иду мимо огромного зеленого металлического бака. Из него даже легкий ветерок выдувает этот жуткий запах. Чтобы не ощущать его, приходится удлинять путь — по нормальной улице и вдоль большой автомобильной стоянки. Дело не в вони. Я ведь врач. С первого курса медицинского института и почти до завершения врачебной работы меня запахи амброзии и нектара не окутывали. В анатомке запах формалина, исходивший из трупов, выедал глаза. А потом — запахи гноя, кала, немытого тела. Но эти запахи не будили воспоминаний. А тот, из большого зеленого металлического бака…

Командир танка гвардии младший лейтенант не имел понятия о том, что наступление, которое вот сейчас, через несколько минут для нас, для экипажей группы стальных машин, начнется по сигналу белой ракеты, назовут или уже сейчас где-то там назвали «Багратион».

Что вообще мог знать гвардии младший лейтенант, кроме устремленной на левый край, на Запад, красной линии на свернутой в гармошку карте? И за это спасибо. Знал хотя бы, куда должен вести свой танк. В район белорусского городка Лиозно. Начало атаки оказалось успешным. Еще бы! После такой артиллерийской подготовки в немецкой обороне вообще не мог выжить даже случайный муравей. И когда танк наклонялся так, что, казалось, вот сейчас свалится на бок, гусеница вдавливала в землю уцелевшее немецкое орудие, уже не было никакого страха.

Но главное — не было страха за экипаж. Я-то обстрелянный, после двух ранений. А четыре мальчика моего экипажа, мои одногодки, лишь лобовой стрелок был старше меня, только сейчас, в этой атаке, впервые узнали, что оно такое — война. Они в порядке. Вася Харин вполне прилично влепил из пушки больше десятка снарядов по нужным целям. Вася Осипов, как ни странно, вполне ловко заряжал орудие. А я так за него боялся. Боже мой! Видели бы вы, какого изголодавшегося доходягу я вывез из запасного танкового полка в Нижнем Тагиле! Он мучительно сгибался, с трудом поднимая пятнадцатикилограммовый снаряд. И это не в тесноте танка, и не на ходу, и фактически не одной рукой. Всеми правдами, а больше неправдами я подкармливал и тренировал парня по пути от Урала к фронту.

Ничего не скажешь — молодцы. Но вот когда вечером мы вышли из боя… Это было между Витебском и Оршей. До самого основания выжженное село. Ни одного дома. Только обугленные печи, и трубы из них торчали, как надгробья. И запах.

На рассвете перед боем мы позавтракали. Днем, разумеется, ни о какой еде не могло быть и речи. Следовательно, надо бы перекусить. Но когда я подумал о еде, меня чуть наизнанку не вывернуло от тошноты. Запах…

Теплый летний вечер был настоян на непереносимой сладковатой вони. В тот вечер мы узнали, что это запах разлагающейся человечины, изредка сдабриваемый чем-то горелым. Убивал этот запах. Несколько дней подряд. До самой литовской границы. Бывало и потом. Но только бывало. Временами. А тут, в Белоруссии, ежедневно, ежеминутно. До самой старой границы мы не встретили ни одного уцелевшего села. В это трудно поверить, но когда башня после каждого выстрела нашей пушки наполнялась пороховым газом, хоть и нечем было дышать, мы отдыхали от муки этого непереносимого запаха.

И вот сейчас, по пути на почту, я предпочитаю идти более длинным путем.

Простите, что рассказал вам об этом, да еще вслед за рассказом о запахе любимого вина. Но я ведь предупредил, что мое обоняние — это то, чем я одарен. И в то же время моя мука.

Мне так хотелось бы забыть войну! Но не могу. Не получается. Не удается. Потому что какой-нибудь пустячок среди полного благополучия на расстоянии сотен парсеков и на отдалении в тысячи световых лет от того, что я упорно подавляю в своей памяти, внезапно восстанавливает в моем сознании то время и те проклятые картины.

Спустя пятнадцать лет после операции «Багратион» я ночами не спал, опасаясь снова ощутить этот запах.

Восемнадцатого мая 1959 года мне удалось осуществить операцию, о которой я мечтал еще в госпитале после последнего ранения. Вероятно, именно мечта о такой операции привела меня в медицинский институт.

Спустя сорок минут после глупой травмы, приведшей к ампутации правой руки на уровне средней трети предплечья у слесаря-сантехника, я начал пришивать эту руку. Врачи скорой помощи постоянно слышали мои просьбы, дескать, если случится такая ампутация, немедленно привезти мне пострадавшего. И вот просьба выполнена.

Учиться реплантации мне было не у кого. Таких операций до этого еще не производили. После операции рука была зафиксирована гипсом. В палате, в которой лежал больной, еще восемь коек. Так вот, на следующий день все девять больных этой палаты заявили, что в отделении есть только три настоящих хирурга. Меня тоже, как вы понимаете, они назвали. Я ведь прооперировал этого недотепу-сантехника. А еще они помянули Петра Андреевича Балабушко и Петра Васильевича Яшунина. Хотя сам себя я исключил бы из этой компании. Добавил бы профессора Бориса Михайловича Городинского, вышибленного во время «дела врачей» с должности заведующего кафедрой хирургии Киевского медицинского института. Можно было бы добавить еще четырех хирургов. Да что говорить! За исключением двух дам, хотя во время войны они работали в госпитале, и меня, самого молодого, все врачи нашего отделения прошли войну хирургами в медсанбатах. Но даже на их фоне оба Петра из одного медсанбата были не просто хорошими, а выдающимися хирургами. Недаром наше отделение считалось лучшим в Киеве. Это объективная оценка. Врачи скорой помощи во главе со своим главным врачом (а кто лучше этих людей знал медицинскую обстановку в городе?) при необходимости становились пациентами только нашего отделения.

Увлекся воспоминаниями о своих коллегах и не объяснил, почему девять больных назвали только трех врачей. Оказывается, они заметили, что все врачи, кроме этих трех, заходя в палату, немедленно направляются к больному после реплантации и просят его подвигать пальцами. И только два Петра и я не просим двигать пальцами, а нюхаем руку. Это же само собой разумеется! Как не нюхать. Не дай Бог ощутить даже намек на тот самый запах!

Ну а что же Борис Михайлович? Профессор вообще не заходил в мою палату. В операционную он вошел, когда я начал реплантацию, когда я скреплял лучевую кость. Посмотрел и сказал только одно слово: «Сумасшедший!» И вышел. Мне кажется, до самой выписки моего больного профессор почему-то поглядывал на меня косо. Возможно, он все еще не верил в удачу и опасался появления того самого запаха.

Но какая наблюдательность пациентов! Заметили, что мы нюхаем. Два Петра, как и я, надо полагать, не могли не принести с войны, не запомнить страшного запаха гниющей человечины.

Намешал я запахов в этом сочинении. Но куда деться. Столько еще остается рассказать. А возраст поджимает. Можно и не успеть.

Пойду выпью. Нет, не раскупорю бутылку любимого вина. Надо выпить что-нибудь посолиднее. Имеется в виду не запах, а процент содержания алкоголя.

Май 2013 г.