Газета «Новости медицины и фармации» 9-10 (503-504) 2014

Статья опубликована на с. 28-29 (Мир)

Контора Общества по распространению научных и политических знаний находилась на Крещатике. Помню, как поднимался на второй этаж за путевкой на очередную лекцию. А где и как получал деньги за выступления — поистерлось. Простите, не объяснил, о чем идет речь. Не представился как член этого общества. Нет, политических знаний я не распространял, хотя мое мировоззрение в ту пору не отличалось от распространяемого. Но для такой деятельности у Общества были более достойные личности. Я распространял знания научные.

Не могу сказать, что это доставляло мне особое удовольствие. Его-то доставляла мне моя работа ортопеда-травматолога, моя профессия, хотя платили за нее восемьсот пять рублей в месяц. То есть восемьдесят рублей пятьдесят копеек после реформы 1961 года. Виноват, неправильно выразился. На руки получал меньше, а такая сумма числилась в ведомости заработной платы врача, если стаж превышал пять лет. А еще там значились разные вычеты, в том числе принудительная подписка на очередной заем. Короче говоря, чтобы выжить, необходима была подработка. Кроме ночей в больнице в должности общего хирурга — и это в течение двенадцати лет, я еще подрядился, как член Общества по распространению, читать лекции о новейших достижениях советской хирургии. Самой передовой, как вы понимаете, и самой совершенной, сравниться с которой, естественно, не могла ни одна хирургия в мире.

Итак, мое мировоззрение в ту пору. Что поделаешь, с детского сада мои мозги тщательно промывали. На фронте я стал коммунистом. Но собственный опыт хирурга в моем сознании все равно как-то не совмещался с передовым и совершенным. А ведь о другой хирургии докладывать народу не смел лектор Общества по распространению научных и политических знаний.

В госпитале после последнего ранения возненавидел само слово «ампутация». Мечтал о медицинском институте, хотя не имел еще аттестата зрелости. Мечтал о том, что стану врачом-ортопедом, что буду заниматься не ампутациями, а пришиванием конечностей. Примитивный, несколько инфантильный двадцатилетний советский человек. За плечами четыре года войны, где приобрел только опыт умелого профессионала убийцы. Правда, убийцы справедливого.

А еще я знал, что профессионализм достигается упорным трудом. Тренировкой. Поэтому с первых студенческих шагов упорно тренировался, вырабатывая оперативную технику. В общежитии ставил на подушку точку карандашом, изображающую крово–точащий сосуд, и зажимами разной конфигурации в правой и левой руке с максимальной скоростью нацеливался на этот «сосуд», чтобы зажать его. Упрямо ставил пред собой задачу — стопки папиросной бумаги разрезать скальпелем, скажем, только три, четыре или пять листиков. На нитках опять же с максимальной скоростью вязал узлы, что было совсем не просто: руки не скоро забыли о ранениях. Что уж говорить об изучении анатомии!

Вообще на нашем курсе учились, если можно так выразиться, будущие анатомические асы. Ночью разбуди любого из нас, и мы безошибочно ответили бы на любые вопросы о мельчайших деталях строения человеческого тела.

Как-то на четвертом курсе накануне экзамена по оперативной хирургии с топографической анатомией мы, три хирурга в перспективе, стоя у входа в анатомку, решили разыграть нашего однокурсника, ставшего, кстати сказать, профессором-невропатологом. Решение наше возникло спонтанно. Притворяясь, что не видим приближающуюся фигуру знатока анатомии, мы стали яростно спорить о несуществующей веточке нерва.

— Нервус Борденгаери ответвляется от одиннадцатой пары, от акцесориуса.

— Кому ты рассказываешь?! Это веточка шестого корешка!

Спор накалялся, казалось, вот-вот перейдет в драку. Однокурсник стоял, обалдело переводя взгляд с одного на другого.

— Ребята, какой нервус Борденгаери? — в отчаянии спросил он.

— Не мешай.

И спор продолжался.

— Ребята, я ведь препарировал шею тщательнейшим образом. Никакого такого нерва нет.

— Ты что, препарировал, пользуясь увеличением? Это тончайшая, едва заметная невооруженным глазом веточка.

— Вы ведь тоже не имели увеличения. Откуда же она вам известна?

— Из атласа.

Мы назвали уникальный атлас, единственный в нашем городе экземпляр которого находился у врача-коллекционера. Изредка он допускал нас, избранных студентов, к своим сокровищам.

Однокурсник сорвался, как спринтер со старта, и помчался к коллекционеру.

Все это я рассказал к тому, что мечта о пришивании ампутированной конечности не была маниловщиной. О мечте моей знали и мои коллеги в отделении, и врачи городской скорой помощи.

И вот настало 18 мая 1959 года. В два часа дня, когда я уже снял халат и собрался покинуть больницу, чтобы не опоздать на поликлинический прием, раздался телефонный звонок. Врач скорой помощи спросил, приму ли я пациента с только что ампутированной рукой. Предплечье отсечено фрезой. Пациент — не житель нашего района. «Вези немедленно!» — ответил я и пошел в операционную. К моменту, когда пострадавшего, слесаря-сантехника двадцати шести лет, доставили в больницу, я уже стоял наготове у операционного стола.

Не стану рассказывать об операции. Для специалистов она описана в научном журнале, когда стали ясны отдаленные результаты. Но если бы я рассказал израильским врачам, какими инструментами проводил операцию, они, безусловно, посчитали бы меня соперником Мюнхгаузена. Даже иглами, которые имелись в моем распоряжении, опасно было прикасаться к сосудам, во избежание неизбежной закупорки и омертвления пришитой конечности. Поэтому мне пришлось прибегнуть к еще никем не описанной методике. Она случайно оказалась единственно верной. А кто мог описать эту методику, если такая операция осуществлялась впервые в медицинской практике? Возможно, будь у меня атравматичные иглы, не придумал бы методики.

Атравматичная игла! Впервые услышал о ее существовании за четыре года до того из статьи ленинградского хирурга профессора Куприянова, с горечью написавшего, что он своровал иглу в Швеции. Что за игла такая, как она выглядит, я, читавший народу лекции о превосходстве передовой советской хирургии, не имел ни малейшего представления. Увидел впервые это чудо через девятнадцать лет после реплантации, начав оперировать в Израиле.

Словом, нетрудно представить себе раздвоение личности верноподданного лектора Общества по распространению, обязанного афишировать деятельность передовых советских хирургов. А что делать? Да разве это была единственная ложь в моей потихоньку начавшей проясняться партийности? К тому же, за треп, не требовавший никаких усилий, я получал неизмеримо больше, чем за тяжелый врачебный труд. За лекцию мне платили сто рублей. Впрочем, и это ложь. За каждую оплачиваемую лекцию следовало прочитать бесплатную, шефскую. Но, согласитесь, и пятьдесят рублей — немалая сумма в сравнении с моей заработной платой.

Нет, что ни говорите, Общество по распространению не самый плохой фактор в моей нелегкой жизни. Хотя и на лекторской ниве иногда всходила горчинка. Я не говорю уже о поездках в разные совхозы и машинно-тракторные станции. Даже лекции в городе иногда превращались в демьянову уху.

В конце финансового года в различных организациях, на заводах, в артелях выявлялись излишки денег в смете на культурно-массовые мероприятия. Их следовало обязательно реализовать, иначе на эту сумму урежут смету будущего года. Часть таких денег перепадала лекторам. В том числе — мне.

Поверьте, прочитать одну и ту же лекцию с одними и теми же хохмами в одних и тех же местах двадцать раз в течение одного месяца — это уже что-то вроде принудительного многократного прослушивания заезженной пластинки на патефоне с испорченной пружиной. Зато жена получила отличное демисезонное пальто (удивительно красивую ткань приобрели не в магазине — достали по блату).

А однажды Общество доставило мне удовольствие, которое ни за какие деньги не купишь. Причем не в виде платы за лекцию. Вообще без денежного эквивалента.

В Обществе по распространению ради поддержания высокого идейно-политического уровня существовала система периодических взаимных проверок. Однажды мне довелось проверять уровень лекции на политическую тему. Лектор — интеллигентного вида мужчина, примерно шестидесяти лет. Большой зал клуба завода «Арсенал». В зале яблоку негде упасть. Честно говоря, меня удивила не просто грамотная, а образная речь лектора. Обычно такие лекции читали личности ортодоксальные, не просто проверенные, а выверенные. Поэтому грамотность не имела большого значения. А тут, повторюсь, не только банальности, но и сведения, которых нет в газетах и по радио. Да еще живым, настоянным на нюансах языком. Я слушал лекцию с удовольствием. После ответов на многочисленные вопросы, после заслуженных аплодисментов, когда аудитория потянулась к выходу, к нам, вернее к лектору, подошел работяга лет тридцати — тридцати пяти в относительно чистой спецовке.

— Здравствуйте, товарищ полковник, — сказал он, обращаясь к лектору.

«Вот оно что, — подумал я, — полковник. Интересно, в каких войсках служил полковник?»

— Филимонов! Ты ли это?!

— Я, товарищ полковник. Я, как видите.

— Что ты? Как ты?

— Отлично, товарищ полковник. Лекальщик высшего разряда. Руки, вы же знаете, у меня хорошие. Так что…

— Руки! Головы такой второй я не встречал! Но как же?..

— Посидим в ресторане, и я все расскажу.

— Нет, дорогой. Времени нет. И не один я. Со мной проверяющий.

Мне показалось, что Филимонов на мгновение замялся. Проверяющий, надо полагать, его не устраивал. Но именно в этот момент лектор вспомнил:

— Кстати, знакомьтесь, мой бывший подчиненный, старший лейтенант Филимонов — доктор Деген.

— Доктор Деген? Ну, брат, надо же такое! Несколько дней тому назад я потел над изделием для этого самого легендарного доктора Дегена!

— Менискотом? — спросил я. Почему «легендарного», не уточнял. Привык уже.

— Менискотом, — улыбнувшись, ответил Филимонов. Тут уже полковник стоял, ничего не понимая, слушая мои восторги и благодарности.

Вынужден отвлечься от рассказа, связанного с Обществом по распространению. Ох уж эти ассоциации… Недаром говорят: «Кретин с побочными ассоциациями». Но куда от них денешься? Во-первых, следует объяснить, почему «легендарный». Во-вторых, что это за «менискотом». А вообще-то, сплошь и рядом ничего не имеющие общего друг с другом действия, люди, предметы, события порой так связаны, что вся история человечества не состоялась бы без этой невидимой связи. А вы говорите — побочные ассоциации.

Всю жизнь мне везло на хорошие отношения с библиотекарями. В частности, Республиканская медицинская библиотека специально для меня выписывала из Москвы по межбиблиотечному абонементу из Центральной медицинской библиотеки самый главный ортопедический американо-английский журнал «The Journal of Bone & Joint Surgery». В киевской библиотеке не было валюты на подписку. Кроме того, не стала бы библиотека подписываться на журнал ради одного-единственного читателя. И в Москве не имели представления о количестве читателей журнала в Киеве. Поэтому с возвращением не торопили. А у меня не возникало проблем с прочтением очередного номера, хотя английский язык никогда не учил — ни в школе, ни в институте. С помощью словаря довольно бодро ориентировался в прочитанном тексте и даже считал, что приобретенный мною солидный запас слов позволяет свободно общаться с англоязычными собеседниками. Увы, однажды выяснилось, что это совсем не так.

Как-то понадобилась статья в американском биофизическом журнале. Слова вроде были в основном знакомые, незнакомые находил в словаре. Но смысл никак не проявлялся. Позвонил моему другу, преподававшему английский язык аспирантам, и прочитал ему непонятную фразу. Телефонная трубка затряслась от хохота. Друг отсмеялся, успокоился и спросил:

— Ну, а свои медицинские термины ты знаешь? Например, «лечение болезни».

— Конечно, знаю. Треатмент оф дизеазе.

И снова пароксизм хохота моего друга.

— Не треатмент оф дизеазе, а тритмент оф дизиз.

Затем он рассказал о транскрипции в словаре рядом с каждым переведенным словом, на которую я за ненадобностью не обращал внимания. Так выяснилось, что английского языка я не знаю. Но я отвлекся от своего ортопедического журнала. Опять побочная ассоциация.

Однажды в упомянутом журнале увидел потрясшую меня рекламу — фотографию менискотома, инструмента для операции на коленном суставе. Мне, как и всем коллегам-ортопедам, приходилось оперировать неуклюжим скальпелем. Как-то решился применить на операции деликатный глазной скальпель. Но он, подлый, сломался, и я с трудом извлек из сустава остаток лезвия. А тут изумительный менискотом! Но у моей киевской больницы нет ни малейшей возможности приобрести такой инструмент.

Не помню, в тот же день, или на следующий пришел ко мне директор завода «Арсенал», одного из самых больших киевских заводов. Показал ему рекламу и спросил:

— Вы можете сделать такой инструмент?

— Доктор, о чем вы говорите? Мы можем сделать все! Сделаем.

Прошло две недели. Директор «Арсенала» молчал. Я позвонил ему:

— Где же обещанный менискотом?

— Подумайте! Только что я собирался вам позвонить. Ну и работку вы нам задали! В течение двух недель десять моих инженеров мучились над проектом вашего чертового менискотома. А сегодня модель из меди сделал наш самый лучший лекальщик. Кстати, из какого металла должен быть инструмент?

— Вы же знаете. Из нержавейки марки ТЯ-1Э.

— А почему бы не сделать из тантала?

— Замечательно! Сделайте.

— Ну, так позвоните в Каспийск вашему другу Ройтбергу и скажите ему, чтобы он прислал мне два килограмма тантала.

— А сколько нужно для изготовления менискотома? Двести граммов?

— А вам уже жалко. Позвоните.

Позвонил главному инженеру Каспийского завода Самуилу Ройтбергу и попросил его прислать директору «Арсенала» два килограмма тантала.

— Надо полагать, ему нужно не больше четырехсот граммов? Ладно, скажи ему, чтобы завтра встречал в Жулянах самолет. Пришлю пять килограммов.

Так я стал обладателем уникального менискотома. Единственного в мире, сделанного из тантала. Когда много лет спустя мои израильские коллеги увидели этот менискотом, их изумлению не было предела.

— В Советском Союзе делают такие инструменты?

Пришлось объяснять им, сколько фактически тысяч долларов стоит этот инструмент. Но тогда Израиль даже не маячил впереди. Я стоял рядом с лекальщиком, создавшим чудо. Бывший старший лейтенант. Ясно, в тех же войсках, что и бывший полковник. В каких? Лектор отбивался от приглашения. Я тоже чувствовал себя не в своей тарелке. Филимонов ответил на вопрос лектора, почему это проверяющий «легендарный».

— Вероятно, товарищ полковник, вы забыли, что нам несколько раз попадалась фамилия Деген. Считалось, что в его военном прошлом и ранениях причина снисходительного отношения к нему. А тут, на заводе, бывшие больные доктора рассказывают о нем такое, что не знаешь, чему верить, а чему не верить. Так что буду рад посидеть с вами, доктор, и с товарищем полковником. Кстати, товарищ полковник, вы помните Стекленко?

— Естественно. История с его так называемым производством, если я не ошибаюсь, даже сейчас не разгадана.

— Ну вот, если хотите узнать отгадку, пошли в ресторан.

Бывший полковник не просто воодушевился — загорелся. И мы пошли. Я так и не спросил, о каком снисходительном отношении ко мне шла речь. По пути в ресторан лектор рассказал о Филимонове. Полковник и его сослуживцы считали старшего лейтенанта личностью необычной. Выдающийся интеллект. Карточный фокусник, способный выступать на эстраде. Блестящий мистификатор с авантюристическими наклонностями. Высшее начальство планировало ему необычную карьеру. А он, богатырь, отличный спортсмен, вдруг внезапно заболел и демобилизовался, хотя начальство настойчиво предлагало только взять отпуск. Филимонов слушал и улыбался. В ресторане, дополняя друг друга, они рассказали забавную историю.

В одном из республиканских управлений МГБ, в котором они в ту пору работали (а я все гадал, в каком роде войск!), служил подполковник Стекленко. Бóльшего дуба, как оба они выразились, природа не создала. Удивляло, как такое стоеросовое бревно могло дослужиться до подполковника. Впрочем, в 1937 и 1938 годах он был безотказным исполнителем. Даже удовольствие, говорят, получал от службы. А на фронте оказался в СМЕРШе. Говорили, что в подразделениях, в которых он служил, потери от его бдительности были больше, чем от огня противника. В мирные годы подполковнику очередное звание никак не присваивали. Хотя в управлении шутили, что у Стекленко под подкладкой зашиты погоны полковника.

Однажды он в составе группы из шести старших офицеров Министерства государственной безопасности поехал в Ивано-Франковск.

— Тогда город еще назывался Станислав, — заметил Филимонов. — Старожилы шутили, что Иван Франко в нем лечил триппер. Единственная связь выдающегося поэта с городом.

Полковник улыбнулся и продолжил рассказ. Командировка, можно сказать, совпала с окончательным уничтожением бандеровского движения. Перед самым нашим отъездом в Станиславское областное управление из министерства пришла телеграмма с приказом о присвоении подполковнику Стекленко звания полковника. В дополнение — поздравительная телеграмма.

Стекленко водрузил на погоны третьи звезды и на радостях пригласил пятерых сослуживцев и еще нескольких местных старших офицеров в ресторан. Учинил пир, стоивший ему месячной зарплаты. По возвращении в Киев он с вокзала позвонил в управление и вызвал автомобиль. Полковнику полагался личный транспорт. Но дежурный ответил, что ни в управлении, ни вообще в министерстве нет такого полковника — Стекленко. На него не подействовала даже угроза содрать с живого кожу.

Приехав в контору, Стекленко удивил всех полковничьими погонами. Оказалось, никакого звания ему не присвоили. Но ведь две телеграммы! Они могли быть отправлены только из охраняемой комнаты связи. Тут началось. Ни одно дознание не производилось с большей тщательностью. Самые блестящие криминалисты были включены в расследование. Шутка ли! Проникнуть в узловое сплетение нервов чекистов! О чрезвычайном происшествии, разумеется, узнали в Москве. Оттуда нагрянули грозные расследователи. Но и они ничего не выяснили. Мистика, да и только.

— Когда приехали московские шерлокхолмсы, — сказал Филимонов, — я заболел и лег в больницу. И должен сказать, товарищ полковник, что убедить наших ведомственных врачей в моей несуществующей болезни было не легче, чем проникнуть в комнату связи. Знаете, доктор, пришлось основательно проштудировать медицинскую литературу.

Наступило молчание. Полковник положил нож и вилку. В изумлении откинулся на спинку стула. Мотнув головой, словно стряхивая наваждение, он почти прошептал:

— Знаешь, Филимонов, я понимал, что это должен быть кто-то из своих. Более достойной кандидатуры, чем ты, не мог найти. Но даже тебя не считал способным совершить такое. Но как тебе удалось?

Когда я узнал, что меня собираются отправить учиться, решил — хватит. Надо рвать когти. Внешняя разведка мне не по душе. И вообще, надо расставаться с конторой. Наслушался разговоров о пятьдесят третьем и пятьдесят четвертом годе. Как головы летели. Зачем оно мне, если тихо-спокойно у станка я могу заработать не меньше. Притом без всякого риска и нервотрепки. А на прощанье решил проверить, на что я способен.

К сожалению, подробности рассказа Филимонова забылись. Возможно потому, что и тогда в ресторане не все их профессиональные тонкости доходили до моего сознания.

Честный восторженный отчет о прослушанной лекции я положил на стол в Обществе по научным и политическим знаниям. С лектором-полковником я больше не встречался.

А шестнадцатилетняя дочка Филимонова попала в ортопедическое отделение больницы на Подоле по месту жительства. Я забрал ее оттуда накануне назначенной операции и вылечил консервативно. С ее отцом мы слегка выпивали по ходу лечения и уже основательно — после выздоровления дочери.

Таким образом, неудивительно, что Общество по распространению я вспоминаю с благодарностью. Оно не только улучшало мое материальное положение, но в некоторой мере пополняло мои научные и политические знания.