Газета «Новости медицины и фармации» 6 (535) 2015

Статья опубликована на с. 26-27 (Мир)

Мы встречались в израильском Союзе воинов и партизан, инвалидов войны против нацизма. Раскланивались, но так получилось, что, кажется, ни разу за почти двадцать лет не перекинулись словом. Во всяком случае, до поездки в Танковый музей, где мне предстояло быть гидом, я и не догадывался, что он киевлянин.

В автобусе он подсел ко мне и не умолкал до приезда в Латрун. Я не прерывал его. Даже в местах, которые не могли оставить меня равнодушным.

Дома мне захотелось перенести на бумагу то, что меня заинтересовало в его рассказе. Это была бы еще одна голограмма — так называются мои коротенькие рассказики. Но неожиданный собеседник заговорил о многом таком, что во мне продолжало кипеть. Ладно, все, что может показаться нескромным, выброшу. Оставлю только то, без чего его рассказ был бы не совсем понятным. Авось читатель простит меня и не посчитает хвастовством. Оставлю все в такой же последовательности, в которой услышал.

«Ион, сейчас вы поймете, почему этот разговор начинается так поздно и почему он не мог не состояться. Я узнал вас еще в Киеве. Просто подпись и печать поставили, можно сказать, несколько дней назад.

В Киеве мы ни разу не встретились. Хотя впервые я услышал о вас в ту пятницу, когда мой брат вернулся домой после заседания ортопедического общества. Моего брата вы, безусловно, знаете и помните: Семен Борисович. Ваш коллега ортопед-травматолог. Да, да, не удивляйтесь!

Я знаю, вы были дружны. Он мне даже рассказал, что дружба не ограждала его от профессиональной субординации. Рассказал, как вы однажды дали ему втык за какую-то гипсовую повязку, сказав, что стыдно допускать такую ошибку врачу, который был хирургом во фронтовом медсанбате…

Так вот, Сема рассказал, что случилось на заседании ортопедического общества, на котором обсуждался доклад выдающегося московского профессора, ортопеда-травматолога Аркадия Владимировича Каплана. Кстати, я тоже Аркадий. Тишину после доклада нарушил профессор Новиков. На хорошем подпитии, что не было случаем исключительным, он закричал:

— Какой там, к черту, Аркадий Владимирович, если он Арон Вольфович!

К председательскому столу, хромая, подошел один из самых молодых ортопедов — Деген и сказал председателю, члену-корреспонденту Академии наук:

— Федор Родионович, это пьяное дерьмо — ваш второй профессор, а вы не отреагировали.

— Ну перестаньте, Ион Лазаревич. Стоит ли прерывать заседание общества?

— Федор Родионович, не странно ли, что именно вы, настоящий русский интеллигент, не отреагировали на антисемитский выпад вашего заместителя? Очень странно. Придется оказать вам услугу.

И Деген повернулся к профессору Новикову:

— Ну-ка, Николай, вон из аудитории! Я кому сказал? Немедленно! Ты что, хочешь, чтобы я тебя выбросил? Противно, конечно, прикасаться к говну, но придется. Ты же знаешь, как тебе будет больно?

Новиков встал и, пошатываясь, покинул аудиторию.

Я тогда спросил Сему, как отреагировали врачи. Брат долго думал, уставившись в стенку. Вы же знаете, как он смотрит, когда не может ответить сразу. А потом подробно в лицах показал. Это был интересный рассказ. Высказывание одной профессорши я вспомнил перед самым моим отъездом из Киева:

— Чего еще можно ожидать от этого бандита?

Перед отъездом в Израиль я прощался с главным инженером нашего завода. То да се. Вдруг он сказал:

— Завидую тебе, Аркадий. Ты едешь в Израиль. Там Деген. Ты сможешь у него лечиться. А у меня нет такой возможности. Хирург он, действительно, милостью божьей, хоть бандит и хулиган. Сема о вас такого никогда не говорил.

В Израиле я впервые увидел вас тоже в пятницу. Когда я в первый раз пришел в наш Союз. Чуть раньше полудня. Все сидели за столами, на которых была селедка, лук, колбасы, хумус, тхина, какие-то салаты, хлеб и, конечно, водка. Председатель Союза Авраам Коэн с рюмкой в руке ходил между столами и рассказывал недельную главу Торы! Как он рассказывал! С каким увлечением! Как соединял Тору с нынешним положением Израиля! И что удивительно — Тора, а порой с юмором! До чего же умный и остроумный человек! Поразительно, но позже я узнал, что Коэн абсолютно не религиозен. Просто невероятно, а как приобщал к Торе ничего не знающих о ней балбесов.

Я заметил вас за крайним столиком. Но еще не знал, что это и есть тот самый киевский Деген, о котором так много рассказывал мне мой старший брат.

До самой смерти Авраама я не пропустил в Союзе ни одной пятницы. Я уже узнал, что вы и есть Деген, но удивлялся тому, что вы всегда за крайним столиком. Потом обратил внимание: абсолютно на всех фотографиях вы всегда в последнем ряду. Честно говоря, это меня удивило. Но я вспомнил, что Сема не без юмора рассказывал, как в Киеве на всех заседаниях ортопедического общества вы всегда сидели на одном и том же месте — в последнем ряду.

Нет уже этих замечательных пятниц. Стыдно признаться, но только оттуда у меня некоторое, поверхностное, представление о Торе. Чтение Торы меня утомляет. Как-никак, я на четыре года старше вас. А тогда, когда Авраам Коэн, отпивая водку, рассказывал, я казался себе участником каждого события, описанного в Торе. Вот вам и роль личности.

Ничего плохого не могу сказать о нынешнем нашем президенте Союза. Бывший генерал. Человек явно порядочный. Авраам был всего-навсего старшим сержантом. М-да.

Никогда не забуду, как над его могилой вы сказали только одну фразу:

— Сейчас мы хороним наш Союз.

Тогда, можно сказать, я не понял. Сейчас уже очень хорошо понимаю ту вашу фразу над могилой Авраама.

Стал к вам приглядываться. Иногда мне хотелось сказать вам, что я Семин младший брат. Но как-то не выпадало повода. Да и все десять лет общения в Союзе, можно сказать, я ничего не знал о вас. Правда, иногда слышал разговоры, что вы хорошо воевали. Но как-то не задумывался над тем, что вы на четыре года моложе меня, кадровика призыва тысяча девятьсот тридцать девятого года, успели столько повоевать. Старики в Союзе в основном говорили о вас только как о враче. Хорошо говорили.

В девяносто девятом году я прилетел в Киев на Семино девяностолетие. Вот тогда в Киеве я узнал о вас именно то, что могло бы меня приблизить к вам. Понимаете, я понял, что вы израильтянин до мозга костей. Причем такой израильтянин, который не терпит тех своих соотечественников, что в душе не распрощались со своим прежним гражданством. Простите меня, но такие люди, как правило, националисты и шовинисты. А я не выношу националистов.

В тот приезд в Киев я узнал, что вы были почитаемой личностью среди украинских националистов и что многие из них были вашими друзьями. Тут я должен перед вами извиниться. На банкете Сема поднял тост за вас. Многие просили передать вам привет. А я, возвратившись в Израиль, все еще не подошел к вам. Ну ладно, думал, дружил с украинскими националистами. У скольких ярых антисемитов есть любимая фраза, вроде бы доказывающая их порядочность:

— У меня есть друзья-евреи!

— Ну и что?

Многие новые соотечественники сменили идеологию. Был коммунистом, стал в Израиле ярым антикоммунистом. Понимаете, я еще не был уверен в вас.

В ту поездку в Киев я еще не знал, что у вас есть не только медицинские публикации. Совсем недавно мне рассказали, что вы написали много рассказов и даже книги.

Я начал читать написанное вами. Я не большой специалист в литературе. У меня при чтении всего два критерия: интересно или неинтересно. Так я вам скажу, и это не комплимент, — я вообще не умею делать комплиментов, — интересно! Но главное не это. Прочитав ваши рассказы, я наконец узнал, что вы не националист и не шовинист. А рассказом «Танк» вы меня взорвали! Я увидел, что мы с вами единомышленники, что я должен подойти к вам, что я должен объяснить вам, что сделало меня таким, какой я есть.

И вас, и меня инвалидами сделали немцы. А мы ненависти к немцам не испытываем. Причем вы, можно сказать, бескорыстнее меня. У меня основательная причина.

В Израиле от многих я слышу:

— Поехать в Германию? Ни в коем случае! Поехать в страну сплошных антисемитов?

А кто доказал, что Германия — страна сплошных антисемитов? Поехать в Германию нельзя, а во Францию можно? А что французы творили во время войны! А задолго до войны? А дело Дрейфуса? А как благородные французы повели себя, когда Дрейфуса уже реабилитировали? Они убили своего великого Золя только потому, что он был за правду, за справедливость. Выступил в защиту Дрейфуса.

Да что говорить! Назовите мне страну в Европе, стерильную от антисемитизма. Куда можно поехать, если в Германию поехать нельзя? В Испанию? В Англию? Может быть, в Хорватию? Придумали миф о благородных датчанах. Но выяснилось, что они вовсе не спасали евреев, а здорово наживались на переправке евреев в Швецию. О Норвегии уже не говорю. И о Латвии, Литве и Эстонии. Чем они отличаются от Украины и Белоруссии? А от областей России, которые были оккупированы немцами? Так может быть, и в Россию ехать нельзя?

Одна Финляндия стоит исключением. Только потому, что ею правил благороднейший маршал Маннергейм. Самое смешное, что он был не финном, а самым настоящим немцем, которому, по нашим представлениям, полагается быть антисемитом. Но в нем не было ни одной клетки с антисемитизмом. Все не так просто.

По вашим рассказам я увидел, что вы понимаете это не хуже меня. Не знаю, когда вы, бывший коммунист, пришли к такому заключению. А я еще в тысяча девятьсот сорок втором году…

В армию меня призвали, повторюсь, в тридцать девятом году, когда мне исполнилось восемнадцать лет, я окончил десятый класс. Войну начал подо Львовом сержантом-пехотинцем, заместителем командира стрелкового взвода. Не стану вам морочить голову рассказом о моем пути к младшему лейтенанту с одним кубиком на петлицах и летнем наступлении под Харьковом в сорок втором году. Какое это было наступление! Как мягко, иносказательно сказали бы фронтовики – сплошное б... Вы, надо полагать, и без меня знаете.

Меня ранило в левую ногу, в самом верху, возле тазобедренного сустава. Уже потом, через несколько месяцев, врач в госпитале сказал, что мне невероятно повезло. Еще бы, буквально на миллиметр правее — бедренная артерия. Через пару минут я остался бы без капли крови. Но тогда я лежал беспомощный, один, рядом с трупом моего солдата. Остатки моего взвода убежали. Я их не обвиняю. Если бы меня не ранили, я убежал бы вместе с ними. Обстановочка еще та!

Больше суток я подыхал от жажды на поле. Кругом ни души. Только трупы. Ни наших, ни немцев. Я мечтал о смерти. В моем пистолете ТТ ни одного патрона.

К концу второго дня, когда уже смеркалось, на меня наткнулся украинский дядька Евмен Полищук. Уложил меня на плащ-палатку. Не знаю, сколько времени он волок меня до своего дома, что недалеко от центра села. Добро, было уже темно, когда он тащил меня по улице. В доме нас встретила его жена Горпына. С испугом она убедилась в моей ярко выраженной еврейской внешности. Сейчас мой шнобель значительно увеличился в размерах. Но и тогда он был отнюдь не маленьким.

Полищуки были людьми немолодыми. Надо полагать, они не роскошествовали и до войны. А сейчас они жили просто на грани голода. А тут еще я. Мы ели все. Были бы тараканы, мы бы и их съели. Но Горпына как-то сказала:

— Голод — это, конечно, ужасно. Но это не самое ужасное. Самое ужасное, Аркадий, то, что ты яврей.

В селе немцев не было, но за порядком следила украинская полиция. Я не знаю, что хуже. У Полищуков в хате был подпол. А я ведь фактически неподвижный. При малейшем шевелении на улице Полищуки накрывали меня в углу за печью всем, что было в доме. Вы врач и можете себе представить, какой подвиг совершала Горпына, ухаживая за мной. Перевязка раны была невозможна. Место такое, что не перевяжешь. Потом в госпитале врач поражался, как удалось в тех условиях заживить такую рану. Чудо!

Зима. В тот вечер Евмен принес замороженную кормовую свеклу, мы грызли ее. Не могли подождать, пока она разморозится, или сварится, или спечется. Как мне объяснить вам, что значила эта свекла после двух суток абсолютного поста. Но была еще одна радость. Евмен узнал, что Красная армия наступает на Дону. Кто-то из односельчан сказал ему по величайшему секрету. Эта весть была воспринята мною с не меньшей радостью, чем замороженная свекла.

Но начались очень тяжелые дни. В селе появился немецкий гарнизон. Украинская полиция усилила бдительность, всячески демонстрируя свою верность оккупантам. Я научился полностью замирать, задыхаясь под кучей старых ватников, рваных жестких лоскутов бывших ковров и прочего тряпья.

В хату вваливал полицай Васыль. Может быть, я стал йогом?

Разумеется, я его не видел. Слышал только. Об этом полицейском с гневом рассказывали Полищуки. В сорок первом году он убивал евреев, прикарманивал все их пожитки. Однажды, когда Васыль приблизился к печи, к куче, под которой я лежал, Горпына симулировала потерю сознания. Полищуки знали о немецком приказе осени сорок первого года: за сокрытие евреев — расстрел.

В тот день под своей грудой я сразу понял, что Васыль вошел в хату не один. Как всегда, я замер. Как всегда, умирал от страха. Удар ноги по груде, под которой я скрывался, не причинил мне особой боли. Возможно, и на большую боль я бы не отреагировал. Но, вероятно, слетела какая-то часть укрытия, и Васыль стал разгребать кучу. Я встал. Васыль с трехлинейкой на ремне отскочил к столу, за которым сидел офицер СС.

Это был вполне интеллигентного вида человек примерно моего возраста. Звания его я не рассмотрел, так как он был в расстегнутом черном мокром пластмассовом плаще. Но форма — офицера СС. Я с трудом стоял после лежания скрюченным за печью. О состоянии своем рассказывать не буду. Понимал, что это последние минуты моей жизни. Жаль было Полищуков. Васыль стоял напротив меня рядом с офицером, Полищуки — справа от меня между столом и кроватью. Горпына тихо плакала. Васыль, указывая на меня, крикнул:

— Цэ жид!

— Юде? — Спросил офицер, глядя на меня.

Я утвердительно кивнул.

Офицер вытащил из кобуры пистолет. «Вальтер», — успел я заметить. Единственным моим желанием в этот момент было умереть достойно. Не выдать того, что творилось в моей душе.

— Юде? — Еще раз спросил офицер, играя своим вальтером.

Я еще раз утвердительно кивнул, изо всех последних сил стараясь, чтобы кивок выглядел гордым.

Офицер на табурете резко повернулся вправо, вскинул руку с пистолетом и, не целясь, выстрелил в Васыля. На таком расстоянии не было необходимости целиться. Только один выстрел. Мертвый полицай Васыль лежал рядом со столом, а около него валялась трехлинейная винтовка образца 1891–1930 годов.

Ноги тряслись, но я продолжал стоять. Евмен в пояс поклонился офицеру. Горпына подскочила и поцеловала его левую руку. В правой все еще был пистолет.

— Nehmen Sie bitte Platz, — сказал офицер, глядя на меня.

— Danke, — ответил я и сел на кровать. Офицер вложил пистолет в кобуру и, вероятно, догадавшись, что я понимаю немецкий язык, сказал:

— Через час будет темно. Труп заройте в огороде. А вам надо уходить из села.

Я запомнил интеллигентное лицо этого немца. Офицер СС. Пусть даже ваффен-СС. Пусть даже немецкий армейский офицер. Пусть даже просто немец, как просто украинцем был Васыль. Какое это имеет значение?

Слава Всевышнему, Полищуков, вернее, их детей мне удалось отблагодарить после войны, после того, как я окончил институт. Боже, что бы я отдал, чтобы поблагодарить офицера СС! Пришел бы к этому эсэсовцу с пол-литрой! Эх...»

3 ноября 2014 г.