Газета «Новости медицины и фармации» 3 (608) 2017
Вернуться к номеру
Бомжи, «Буран» и хирургия...
Авторы: Бобров О.Е.
д.м.н., профессор, г. Киев, Украина
Разделы: От первого лица
Версия для печати
Приезжать на работу нужно пораньше. Во-первых, едешь до пробок, никуда не торопишься. Во-вторых, есть время собрать «оперативную информацию» о прошедшей ночи в приемном отделении, а по пути до кабинета — посмотреть на родственников поступивших больных, которые, по своей неопытности, еще робко толпятся перед входом в отделение, не решаясь переступить порог и терпеливо дожидаясь нужного им врача… Приехав рано, имеешь возможность не торопясь включить компьютер, открыть почту, просмотреть входящие, отхлебывая кофеек и затягиваясь вкусной утренней сигаретой… И, совершив этот ритуал, можно идти к больным. Сначала — в реанимацию, потом — в отделение. И никак иначе. Сначала нужно выяснить, где «тонко» («где тонко, там и рвется»), а потом можно «обходить капканы», навещая выздоравливающих в палатах.
Если приехать рано, то появляется возможность проконсультировать пару-тройку «блатных» больных, причем тут уже не ошибешься. Под кабинетом будут только те, кому «назначено». Позже, когда подтянутся «беспризорные» пациенты, их родственники, родственники их родственников и представители общественности, опознать «блатного» уже сложнее. И даже если он опознан, то не факт, что толпа позволит ему зайти без очереди, даже если вы его персонально пригласите. Толпа агрессивна… Им — надо... Всем, все и сразу…
Сегодня «утреннего приема» не было, поэтому глаз сразу же остановился на необычной паре, стоящей под кабинетом. Мужчина и женщина. Она — с огромным животом, выпиравшим из мятого незастегнутого габардинового плаща неопределенного цвета, а он — в линялом защитном ватнике и армейских брюках с рантом. На вид им было где-то за 70–75 лет. Если попытаться охарактеризовать их одной фразой, то это были осколки минувшей эпохи. Именно осколки, как будто что-то разбилось вдребезги… и только часть его осталась существовать, вырвавшись из старого дискурса, но не найдя места в чем-то новом, застряв в «междискурсии». От них веяло прошлым и… нищетой. Суть их бытия в наибольшей степени отражали глаза… Бесцветные глаза испуганной дворняги, постоянно ожидающей пинка или удара камнем.
— Вы кого-то ждете?
— Да… Мы к профессору. Говорят, он рано приходит…
— Ну, если к профессору, то заходите, — открыв дверь ключом, пригласил их я. — А от кого вы?
— Мы сами пришли. Говорят, вы всех принимаете… Не только богатых… Вот мы и подумали: а вдруг не выгонит?
Начало многообещающее…
— Присаживайтесь и рассказывайте, а я пока в халат переоденусь.
— Да особо-то и рассказывать нечего, — сказал мужчина, продолжая стоять, — вот справка, там все и написано.
Он протянул мне изрядно затрепанный листок.
— Ну, давайте почитаем. — Я осторожно взял в руки документ, который был не только затрепан, но и изрядно засален, с подозрительными пятнами.
— Откуда вы ее вытащили, из помойки, что ли? — брезгливо пробурчал я, не сдержавшись.
— Точно. Вы уж извините, и там эта справка побывала… Маша за последний год так намучилась, что недавно свою медицинскую карточку выбросила. И сказала, что к врачам больше ни за что не пойдет. Только эту справку я потом в мусоре и нашел. Слава Богу. Да, по правде сказать, остальная карточка была без толку. Никогда она ничем не болела. Только в этой бумаге первый диагноз и появился. Почти год назад. Так куда только ни пытались попасть! Все без толку. Мы же нигде не прописаны. Считай — бомжи. В основном просто не принимали, прогоняли. Правда, пару раз доктора жалостливые попадались: смотрели, но только головой кивали, сочувствовали и или в церковь советовали, или к бабкам. Мы уже и смирились с неизбежным. Стали ждать. Месяц проходит, три, полгода… А она все живет. Только живот растет. Да вот еще: дней пять тому назад побаливать в животе стало, и тошнит ее. Соседка и посоветовала к вам пробиваться. Хвалила, говорила, что вы стариков не обижаете. И ее мать старенькую оперировали. Уже больше года живет, а была желтая-желтая. Аж зеленая, почти как земля почернела.
Я попытался представить себе эту палитру, но безуспешно. Прочитав справку, с трудом разбирая медицинские каракули, я нашел диагноз — рак яичников, IV стадия, IV клиническая группа. Показано симптоматическое лечение под наблюдением онколога поликлиники.
— Ну, а на учет в поликлинике встали? — спросил я.
— Я же вам говорил, прописки нет у нас. В поликлинику не пускают. Считай, не люди мы… бомжи… Нет нас среди людей…
— Ничего не понимаю. Какие же вы бомжи, если соседей имеете? Не в канализации же вы живете?
— Слава Богу, крышу над головой пока имеем. Сослуживец мой давний пустил на даче у него пожить, на садах Русановских. Дачка там у него еще от коммунистов — курятник деревянный на две комнатенки. Он туда иногда летом заезжает на рыбалку или шашлык пожарить. А так — с осени, с октябрьских, и до весны, до майских, считай, пустая она. Вот он нас и пустил туда. А мы и живем, и сторожуем. Вода в колодце есть. Печка есть железная — «буржуйка»… Натопил — тепло. С электричеством, правда, плохо. На зиму отключают на тех линиях, где жильцов нет, но мы уже приспособились с лампой керосиновой. Так и живем, домик сторожуем. И другу хорошо, и нам. А прописки нет… Вот и получается, что мы вроде бы и люди, а с другой стороны — и не люди… А живот у Маши растет. И болеть стал. Помогите нам. Христом Богом прошу. Вы не смотрите, что сегодня мы такие. Мы другими были… Поверьте, жизнь такая штука, что неизвестно, куда кривая заведет…
Я еще раз, повнимательнее, присмотрелся к визитерам. Да, они с дна, но мужчина выбрит, ногти — без траурной каймы, ботинки стоптаны, но вычищены, ватник — с аккуратной заплаткой на плече и незамасленными рукавами. То же и с Машей. Плащ явно с чужого плеча и цвета неопределенного, но не из-за грязи. Он просто застиран и поблек от старости. И главное — не было никакого запаха.
А посетители-то у меня совсем не простые. Что-то здесь не так… Что-то меня в них заинтересовало. И я, как гончая, взявшая след, уже не мог остановиться.
Ну ее на фиг, эту утреннюю пятиминутку с бестолковым дежурным, гундосящим о том, сколько больных поступило, кого и зачем оперировали, с кем нужно что-то делать (ох, и бесило же меня всегда это выражение — «нужно что-то делать»… Всегда хотел сказать: «А какого хрена ты больного 12 часов в отделении продержал, если не знаешь, что с ним делать? С кем посоветовался, почему не вызвал того, кто бы разобрался, что к чему? А теперь вот стоишь, глазами хлопаешь и скулишь: «Надо что-то делать…» Родителям твоим о контрацепции думать надо было. Понял?»).
Короче, решение принято. Пятиминутка — побоку. Там есть три заведующих отделениями и целый начмед, которые цены себе сложить не могут, — вот пусть они и думают.
— А давайте-ка, люби друзи, раздевайтесь. Присаживайтесь. Чайку попьем, а вы мне все расскажете, по-порядку и толково. Идет? Кстати, как зовут-то вас? Ну, она Маша, это я понял, а вас как величать?
— Разрешите представиться… Подполковник спецназа ГРУ в отставке Еременко Василий Николаевич, а это — супруга моя, инженер-конструктор первой категории, лауреат госпремии Союза ССР Еременко Мария Викторовна, урожденная Старцева, — сказал мой гость, бережно приобняв женщину за плечи.
— Не всегда мы бомжевали… Не всегда…
* * *
В чайнике забулькал кипяток.
— Кто что будет? Чай, кофе? — спросил я.
Сошлись на чае, тем более что у меня в заначке была банка «Hyleys». Не самый, конечно, крутой чай, но получше «презервативчиков» «Lipton».
— Профессор, позвольте, я заварю. По-нашему, по-байконурски...
— ??? — тут опять пришло время удивляться мне.
Чай заварен, разлит в чашки, и Василий Николаевич начал свой рассказ:
— Это все не так давно было. При позднем Союзе, аккурат перед распадом. Тогда, в 1976 году, в ответ на американскую программу «Шатл» была начата советская программа «Энергия-Буран». Стали делать многоразовый космический корабль «Буран» и обозвали его почему-то челноком. Маша тогда уже 2 года работала инженером-конструктором на «почтовом ящике» в Тушино. Там сначала разрабатывали, а потом делали термоизоляционную плитку для обшивки корабля, а я, вновь испеченный старший лейтенант, третий год служил в спецназе ГРУ. Сначала в Нагорном Бадахшане, а потом — в Термезе. И вот в 1977 году и ее, и меня перевели в Байконур, где специально под «Буран» строили космодром «Юбилейный» с усиленной и удлиненной полосой. Там мы и встретились и в 1978 году сыграли свадьбу. Ей тогда было 28 лет, а мне — 32.
— Постойте, постойте, — перебил я Василия. — Сейчас 2004 год… Значит, Маше всего 54 лет, а вам — 58? Да вы же совсем молодые люди!
— Да, профессор… По календарю — молодые, а по жизни… Никто меньше 70 нам не дает.
Он продолжал рассказывать, как бились над составом клея для плитки, чтобы она не отваливалась и корабль не сгорел во время взлета или посадки. И как получили то, что надо, и Машу наградили госпремией. Он рассказывал, как его группа моталась по всему земному шару, организовывая охрану запасных аэродромов — «Западного» в Симферополе, «Восточного» неподалеку от Хабаровска и заграничных — в Сомали, Ливии и на Кубе. В тех командировках он получил два ордена Красной Звезды, три ранения и подцепил малярию-«трехдневку», на лечение которой пришлось потратить все сбережения. Он рассказывал о триумфе советской науки, когда 15 ноября 1988 года «Буран» совершил свой первый и единственный полет.
А потом? Потом началась эпоха «меченого Миши» с его «гласностями», «перестройками» и прочими беспределами. В 1990 году работы по «Бурану» были приостановлены, а в 1993 — окончательно закрыты. Единственный работоспособный экземпляр «Бурана» хранили в монтажном цехе космодрома в Байконуре, но в 2002 году, после очередных настойчивых попыток «заокеанских друзей» приобрести этот металлолом, крыша и стены цеха почему-то обрушились, надежно похоронив сам челнок, а заодно и пять полностью укомплектованных ракет «Энергия», готовых к отправке «супостату».
Чете Еременко в это время тоже досталось. Байконур умирал. Сначала рабочую неделю сократили до трех, а потом и до двух дней в неделю, и то только до обеда. Пропорционально сократили и зарплату. А вот счета за служебное жилье, однокомнатную квартирку в «гостинке», приходили исправно. Потом появились перебои с электричеством и теплом. И это при суровых казахстанских зимах с холоднючими ветрами! Потом проявилось «национальное самосознание» коренных жителей, потребовавших, чтобы «оккупанты» убирались домой, а не разрушали экологию Казахстана. Доходило до того, что Василий, отказавшись от питания в столовой воинской части, брал свое продовольственное довольствие сухим пайком, чтобы было что есть Маше, с 1993 года оказавшейся безработной.
Понятно, что долго так жить было невозможно, и в 1995 году Василий Николаевич подал рапорт о демобилизации. И тут началось… Сперва не хватило 14 месяцев выслуги для назначения пенсии в полном объеме, потом не засчитали «боевые» за время службы в горячих точках. Войны ведь там никто не объявлял. Малярию тоже отказались учитывать как заболевание, связанное со службой. Мало ли где комар его укусил?
Но, слава Богу, все документы выправили, пенсию, хотя и мизерную, выхлопотали. Можно и в путь. Домой, в Тушино Московской области, где у Маши была однокомнатная квартирка. Оказалось, что она действительно «была». Хитрющий родственник ее давно продал. Так что и здесь Еременко остались у разбитого корыта. А года были лихие — девяностые.
Выручил сослуживец-татарин, не забывший командира. Переехать, правда, пришлось из России в другое государство — в Украину, в Симферополь. Здесь пригодился опыт Еременко-спецназовца, и он успешно проработал в частной охранной фирме целых четыре года. Да и Маша без дела не сидела, стала торговать на рынке специями. Зарабатывали они вдвоем неплохо, да и пенсию, хотя и копейки, «соседняя империя» платила исправно. Постепенно наладился быт, и «мигранты» стали подумывать о получении украинского гражданства. Уже и домик на окраине Симферополя присмотрели. Небольшой, на две комнатки с кухней, но с большущим персиковым садом.
В конце концов вид на жительство был получен. И вдруг… Фирма, где работал Василий, оказалась в системе чуть ли не международной мафии. Арест, СИЗО… Полгода допросов и… пшик. Предъявить ему ничего не смогли. Отпустили. И опять они у разбитого корыта.
Из Крыма пришлось уехать. Стремились в Киев, надеясь, что в крупном городе легче затеряться, да и с работой попроще. Так и нашли свое место в жизни, охраняя дачу старого друга. Денег он им не платил, но и летом совсем с участка не выгонял, а только переселял в крохотный сарайчик, чтобы глаза не мозолили ни ему, ни гостям. И на том спасибо. Так и дожили бы свой век, но вот наказанье господне — Машина болезнь.
Сказать, что рассказ Василия меня потряс, — ничего не сказать…
* * *
После таких вот рассказов о человеческих судьбах, когда ты пропускаешь их через себя, когда ты невольно примеряешь произошедшее с ним на себя, когда каждая клетка твоего мозга взрывается от негодования и возмущения несправедливостью судьбы, — только тогда наступает «момент истины». И ты уже не замечаешь того, что ботинки у человека стоптаны, а куртка заштопана. Что шея торчит из ворота голая, потому что шарф истлел… Уже не видишь следы унизительной нищеты, оскорбительной, по сути своей, и несправедливой именно к этому человеку, потому что все сделанное им так и не привело его в когорту победителей. И выражением твоего протеста против этого фатума становится стремление сделать для него что-нибудь хорошее. И только тогда ты сам можешь претендовать на то, что ты остался человеком.
* * *
— А ну-ка, Маша, прилягте на кушетку, головой к окну. Расстегните ваш балахон и прилягте, — а сам устраиваюсь на стул справа от больной.
Живот — огромный. Точно как у беременной двойней на девятом месяце. Пупок торчит. Но он мягкий, в живот вправляется. Значит, не метастаз.
— Машенька, надуй живот. А теперь в себя втяни, сколько сможешь…
И надулся, и втянулся.
Пальпирую, начиная с правой подвздошной области и продвигаясь дальше по часовой стрелке. Под руками — что-то плотное, малоподвижное, очень большое, но безболезненное… Нет, это не рак яичников. Сбрехали наши «братья по разуму» онкологи. Не вдохновил их внешний вид пациентов…
— Послушайте, люби друзи, — обратился я к супругам. — Давайте рассуждать вместе. Год назад опухоль уже была? Была. Пусть не такая большая, но была. За год она подросла? Подросла, но не так чтобы уж намного… Короче. Я предлагаю операцию. Выхода другого не вижу. В конце концов, вы и сами понимаете: будь там то, что в справке написано, — уже бы умерла.
* * *
Как и с каким диагнозом я их положил в клинику, бессовестно фальсифицируя документацию (прости меня, Господи!). Как уговорил анестезиолога провести аукционный, то есть безвозмездный, наркоз. Как мы всем отделением стаскивали для Маши лекарства и растворы. И как мы радовались, когда она выздоровела.
А на операции оказалось, что это была здоровенная забрюшинная опухоль — липосаркома. Потрудиться пришлось изрядно, но опухоль хорошо удалилась одним блоком с правой почкой, правой половиной толстой кишки и маткой с придатками. Еле этот препарат поместился в ведре, а когда взвесили, то потянул он на 11 килограммов.
* * *
Кто-то постучал в дверь кабинета и, не дожидаясь разрешения, приоткрыл ее.
— Профессор, можно к вам? — в щель просунулась голова Василия.
— Мы тут выписываемся сегодня, так я это…. Поблагодарить хочу. Не откажите, прошу вас.
В кульке были сочные красные яблоки и бутылка кагора.
— Что, Вася, все Русановские сады обшарил, пока яблоки нашел? Ну, а кагор к чему, лучше Маше его забери, а то деньги зря тратишь. Миллионер. Ел хотя бы сегодня?
— Профессор, прошу вас. Не надо так. Я же от души. К тому же сегодня 19 августа, Спас… Яблочный. Сегодня яблочки в церковь нести надо, особенно тем, у кого детки умирали… И только с сегодняшнего дня и родителям умерших деток, которые ангелами стали, яблоки есть можно. Если раньше этого дня яблоко съешь, то ангелочек твой на небесах без радости останется. А кагор — вино церковное. Значит, не вредное. Я вам не рассказывал, но у нас с Машенькой дочка, Светланка, в три годика умерла. Рак крови — лейкоз. За три месяца сгорела. Врачи потом говорили, что это из-за того, что за год до беременности Маша под «облако» ракетного окислителя попала. А так это или не так… Бог его знает. Так что помяните нашу девочку… А яблоки и вино я в церкви освятил.
* * *
Эта бутылка кагора долго стояла у меня в баре в кабинете на работе. И была она мне дороже модных виски, текил, рома и марочных коньяков. И я знал, что если ее потрогать, то неизменно возникнет образ двух старичков, трогательно поддерживавших друг друга, семеня стоптанными ботинками по дороге жизни…